О великом британском кинорежиссёре, поэте и художнике Дереке Джармене рассказывает актриса Тильда Суинтон.
Фильм «Блю», состоящий из одного синего плана, стал последним фильмом Дерека Джармена.
Их души, прополощенные в синьке дождя, обсыхали на ветвях в райском саду, их иссиня-чёрные грехи уносились лоскутьями пепла в небеса. А они уходили в синюю тишину, туда, куда их сослал творец. Пришёл день, и он сам отправился вслед за ними. Где-то в бескрайней синеве они встретились: святой Себастьян, художник Караваджо, король Эдвард Второй, философ Витгенштейн, кинорежиссёр – Джармен, а ещё Иисус, Пилат, Иуда…
И только дева Мария осталась на опустевшей Земле, бледна, простоволоса, она с улыбчивым смирением готовилась к расстрелу зрачками наших телекамер.
В суете Московского кинофестиваля, проштампованной синими чернилами брифингов и пресс-пати, у нас было всего несколько минут для этого разговора. Вместе с актрисой Тильдой Свинтон мы вспоминали её друга, её художника и духовника, непримиримого, яростного режиссёра Дерека Джармена.
Его называли последним проклятым поэтом 20-го века, а критика причисляла его фильмы к редкому жанру «Я-кино». Это фильмы рифмующихся образов и звучащего света, равнодушные к сюжетам и кассовым сборам. В середине 80-х, когда в кинозалах Европы праздновали победу голливудские боевики, «Я-кино» Дерека Джармена олицетворяло феномен английского «поставангарда», и получило поддержку четвёртого канала британского телевидения.
Тильда Свинтон: Мы с Дереком проработали вместе восемь лет. Он делал по фильму в год. И это здорово. Особенно, если учесть, что мы с ним работали в Англии 80-х годов. Единственное кино, которое существовало на тот момент в Великобритании – это было интеллектуальное кино. Это было особенное время. Это была целая эпоха… Каждые восемнадцать месяцев – новый ренессанс в британском кино!
Ренессанс вскипал алыми стягами в фильме Джармена «Караваджо». Предтеча итальянского ренессанса – великий живописец Микеланджело Караваджо был влюблён в пурпур, коричневый, охру и больше всего на свете боялся синей пустоты, бьющей его колким ознобом в холодных похмельных снах.
Картины, которые в фильме создаёт на наших глазах Караваджо, на самом деле написал сам Дерек Джармен. До того он уже выставлялся в элитных художественных галереях Лондона, и первые семь его фильмов частично были обеспечены за счет продажи его картин. За фильм «Караваджо» Джармен получил приз респектабельной галереи «Тейт». Арт-критики восприняли «Караваджо», как живописную панораму, написанную на целлулоиде камерой-кистью. Они уверяли, что под лучом кинопроектора плёнка «Караваджо» испускает запах масляных красок, рассохшихся палитр и грунтовки для холстов.
Актрису Тильду Свинтон – аристократку голубых кровей – Дерек Джармен отдал в натурщицы Караваджо, и тот сразу же поспешил укрыть её просвечивающую фарфоровой синевой кожу, ведьминским золотом волос. Модель Караваджо была продажной девкой, зачавшей ублюдка от всесильного племянника кардинала, шлюхой, наткнувшейся на нож любовника-головореза, Офелией, распухшей в водах Тибра. Но Караваджо видел её такой, какой она была на самом деле – прекрасным андрогином, девушкой, похожей на юного фавна, актрисой, заворожившей Дерека Джармена не женской статью и вульгарным гламуром, а призрачным отсутствием пола, духовностью, воплощённой в чистом беспримесном синем.
Тильда Свинтон: С Дереком я сразу почувствовала себя в безопасности. И не только потому, что поняла: он не будет эксплуатировать меня в сексуальном плане в самом банальном смысле этого слова. У нас сразу же возникло взаимопонимание, и я почувствовала, что он позволит мне развивать мои отношения с кинокамерой и делать всё то, что я делала на протяжении всех наших восьми фильмов, до самой его смерти.
В год съёмок «Караваджо» голубой цвет стал для Дерека Джармена цветом вены, пронзённой шприцем. Кровь поэта взяли для анализа на СПИД.
Узнав, что он ВИЧ-инфицирован, Джармен заявил об этом во всеуслышание и объяснил: «Я сделал это для себя, ради самоуважения, потому что всю свою жизнь я боролся за то, чтобы сделать мою жизнь открытой и приемлемой. И вдруг неожиданно я почувствовал себя словно персонаж фильма про гетто, где живут испуганные и несчастные люди, которые знают, что не могут рассказать правду о себе.»
Ласковый голубой свет заливал спящий дортуар. Девятилетний Дерек, забрался в постель к однокласснику, сам не зная зачем. Внезапная вспышка злого белого ослепила: маленький фонарик, направленный в лица Дереку и Гевину, дрожал в руке начальницы школы. «Я был брошен на пол, публично отчитан и выпорот. Потрясенный этим неожиданным взрывом, я смог решиться на физическую близость только через тринадцать лет.» — вспоминал Дерек Джармен.
И снова голубой свет, на сей раз струящийся в темноте кинозала. И снова взрыв бешенства, гнев, крики, клёкот оскорблений – остервеневший зал фестиваля в Локарно протестует против показа фильма Джармена «Себастьян». Святой Себастьян умирает ради Христа, но он гомосексуалист!
Последующие фильмы уже не вызывали протестов, только робкие вопросы кинокритиков:
– Можно ли с уверенностью сказать, что Караваджо был геем?
– Вряд ли – успокаивал Джармен.
– Есть ли документы подтверждающие гомосексуальность Витгенштейна?
– Это деликатный вопрос… – объяснял режиссёр.
Фраза Джармена: «Гетеросекуальность – не норма, она просто более распространена», прозвучала новым заветом для секс-меньшинств. Сам Дерек был назван отцом движения за новое гомосексуальное кино.
В начале 90-х, подводя итог своей карьере, Джармен грустно усмехался: «Даже если бы я не умел склеить пары монтажных кусков, мои фильмы нашли бы преданных зрителей. То, что я гомосексуалист – дало мне фору, по сравнению с другими режиссёрами».
Он был прав, и не прав одновременно, потому что большинство его зрителей тогда и сейчас – гетеросексуальны, потому что тогда, когда Джармен начинал, открыто рассуждать о своей нестандартной сексуальности на публике для художника было подобно профессиональному самоубийству.
Англия 80-х годов, переживавшая нежданный взрыв патриотизма в связи с войной за Фолклендские острова, и вытянувшаяся во фрунт перед своей железной леди, была страной гомофобов.
В фильме «Эдвард II» многие узнали в королеве Тильды Свинтон злую сатиру на Маргарет Тэтчер. Еще в 1984 году в разгар холодной войны, объявленной Тэтчер творческой богеме (все государственные ассигнования на искусство были сведены к минимуму), Дерек Джармен, прихватив любительскую камеру «Супер-8», отправился в СССР. Художник-радикал, он симпатизировал Москве просто потому, что её ненавидели на Даунинг-стрит. Но плёнка, с отснятой тайком, из под полы пальто, громадой Лубянки, оказалась полна гнетущим духом несвободы. А потом во время чаепития в музее Эйзенштейна, как гласит легенда1, Джармен взял с полки книгу Джона Рида и поразился тому, как тщательно рукой самого Эйзенштейна было вымарано в ней имя Троцкого. Вернувшись в Англию, Дерек смонтировал фильм «Воображаемый Октябрь»: красные флаги коммунистов и голубые значки партии Тори означали одно и тоже – несвободу.
Тильда Свинтон: Я помню, как во время съемок «Все, что осталось от Англии» мы импровизировали королевскую свадьбу. Это происходило как раз во время одной из свадеб в английском королевском семействе. В момент съемок у меня случился приступ клаустрофобии. Его вызвало подвенечное платье. И мне захотелось его обрезать, обкорнать… Я его обрезала, и начала кружиться, к счастью, операторы все это время не прекращали снимать.
Приступ клаустрофобии в подвенечном платье… Что это значит? Кое-кто из свидетелей этой сцены посчитал её даже верным признаком некой скрытой личной драмы, разыгравшейся на площадке между актрисой и режиссёром. Но, дело было в другом. Воспитанница закрытой школы для девочек, которую она закончила вместе с Дианой Спенсер, будущей принцессой Уэлльской, Тильда, оказавшись в образе «принцессы, идущей под венец» всем своим существом ощутила, каким могло бы быть её будущее. Будущее, спутывающее по ногам и рукам шлейфом условностей, будущее в несвободе, будущее в котором могло не оказаться места для Дерека Джармена.
В своей книге «Современная природа. Дневники Дерека Джармена» режиссёр предварил главу о Тильде Свинтон цитатой из Юнга: «Всё к чему прикасается анима становится многочисленным, непривычным, опасным, табуированным, магическим.»
На сад Дереку указала Тильда, они гуляли тогда по заброшенному пляжу у атомной станции в графстве Кент. Став владельцем дома, Джармен назвал его «Вилла Чернобыль» и снял фильм. На плёнке маячащая вдалеке АЭС преобразилась в призрак апокалипсиса, пролив – в Море Галилейское, а сад – в Гефсиманский сад.
А потом сюда пришла Смерть. Смерть могла жить в этом саду, собирать урожай из увядших трав, озябших ветвей, бездыханной гальки. Собирать камни, разбрасывать камни… Но смерть оказалась ревнивицей и поселилась в сетчатке глаза Дерека Джармена, дабы отныне и во веки веков он не мог видеть больше ничего, кроме смерти.
Смерть была ровного синего цвета, похожа на небо, на океан, на печаль, на музыку блюз.
Милена Мусина
1 Хранитель квартиры-музея Сергея Эйзенштейна Наум Клейман, к которому мы обратились за комментарием, полностью опровергает эту легенду. (Прим. М. Мусиной)