Главная тема в творчестве британского режиссера Стивена Двоскина — это боль, боль физическая и моральная, боль-страдание и боль-удовольствие. Боль для Стивена Двоскина не абстрактное понятие: девятилетним ребёнком он переболел полиомиелитом и навсегда остался калекой. Но прикованный к инвалидному креслу Двоскин тем не менее стал одним из величайших деятелей мирового киноандеграунда. Его друг и соратник Йонас Мекас (они вместе начинали в конце 50-х в Нью-Йорке) писал в одной из своих статей: «Искусство Двоскина многим обязано его физическим увечьям, именно их преодоление стало для него источником вдохновения».
АВТОБИОГРАФИЧЕСКИЙ ФИЛЬМ СТИВЕНА ДВОСКИНА
диалоговые листы
фрагменты
— Несколько дней назад мне снился сон, Стив. Это было что-то особенное. Я видел сон с тобой и для тебя… не знаю. К утру он превратился в обрывки. Года, места… Комната, в которой ты живёшь… и сад. Я видел всё, что ты хотел бы забыть.
Ты был уверен, что забыл это. И в саду, живущем твоей жизнью, и в комнате, живущей твоей жизнью — мир заканчивался.
Ты сказал… ты сказал, что ты не способен больше двигаться. И в комнате, живущей твоей жизнью, и в саду — мир заканчивался.
Ты сказал, что не можешь двигаться, и не можешь видеть ничего за пределами этой комнаты и этого сада. Так сказал тебе врач. Или медсестра. Но ты, наверное, не так их понял… потому что мерцающий синий цвет, отбрасываемый на стеклянную дверь спальни телевизором, находящимся снаружи, свет от полицейской машины сбивали с толку. Значит, мир здесь не заканчивался.
— Я думаю, когда ты становишься старше, ты сталкиваешься с новым поколением. Ты уже ощущаешь в себе корни — поколение, от которого ты произошёл. Но новое поколение ещё не ощутило тебя…
Как-то странно было слушать его рассуждения о той Америке, которая жила в его воспоминаниях… Об Америке, которую он взял с собой в Европу. Он неуютно чувствовал себя в Америке, потому что Америка, которую он знал, больше не существовала. Это всё равно, что очутиться посреди Атлантического океана. Очень неловкая ситуация.
— Сейчас шестнадцатое февраля, Стив. Ты впервые осознаёшь границы своих возможностей. Это непривычно. Ты прислушиваешься к себе. К новому себе. И к миру, который стал другим…
Мысли бились в моей голове в то время, как я смотрел на падающий снег.
* * *
Магнитофонная запись: «Я видел собственными глазами, как лучшие умы нашего времени были охвачены истерией… Негров выволакивали на улицы на рассвете… Везде и повсюду искали новых жертв и новых сообщников… Ангел, живущий в каждом человеке, закрыл глаза и проснулся дьявол, требующий новых жертв…»
— Помнишь?
— Сон. Я всё это вижу как сон. Кажется, он живёт во мне, этот сон. И… я получаю большое удовольствие… Я вижу, что и как я создавал.
* * *
— Мой дедушка… Мой дедушка Борис. Мой дедушка… Мой дедушка Борис. Мне кажется, я многое взял от него.
* * *
— 15 сентября 1964 года я прибыл в Саутгемптон. Это было странное ощущение. Мне казалось, что я попал в какой-то фильм. Это была моя первая поездка за пределы Америки. Мы пересекли Атлантику за пять дней. Было очень грустно, когда мы выходили из Нью-Йоркского порта. Все плакали. Наше плавание было скорее сном, нежели новыми впечатлениями. Было немного одиноко, одиноко, пока я не познакомился с родственной душой. Она стучалась ко мне в дверь в два часа ночи. Не могла найти свою каюту.
Я познакомился с виолончелисткой Лиз на третью ночь нашего плавания на верхней палубе в комнате отдыха, где она играла на виолончели. Я отчётливо помню эту лунную и звёздную ночь, музыку, её высокие каблуки.
Многое могло произойти тогда… История могла пойти другим путём. Если бы я не приехал в Англию, то, наверное, фильмы… я не знаю, какие бы фильмы я стал снимать. Но совершенно очевидно, что всё пошло бы иначе. Если бы я остался в Америке или вернулся бы в неё в течение года, возможно, я нашёл бы себе другое занятие или же у меня не было бы столько свободного времени… Возможно… Но здесь я начинаю рассуждать как любой другой человек. В Англии я ощущал какую-то неловкость в общении с людьми. Мне было нечем заняться. Я не задерживался на одном месте достаточно долго, чтобы возникли какие-то устойчивые связи с людьми.
Да, работа — это основная составляющая моей жизни. Правда. Конец дня, который полностью принадлежит мне. То есть работа — это моё лекарство, мой близкий друг. Без работы я чувствую себя потерянным.
* * *
— Все мои фильмы немного про меня самого. В некоторых это просматривается отчётливо. Я всё время пытаюсь объять что-то недосягаемое, выстроить диалог с самыми разными людьми. И я видел что-то в окружающих людях, особенно в женщинах, что вызывало во мне это стремление к диалогу… на экране. Мне казалось, что я могу помочь этим людям выразить свои чувства, эмоции через структуру языка, который я тогда сам ещё только нащупывал. Это была полная импровизация — с их и с моей стороны — потому что была только идея, идея о том, как некий процесс идёт во времени. И это то, что ты не можешь сделать в живописи, только в кино.
* * *
— Я прочитал книгу, которую он написал…
— Стив сделал нечто совершенно новое. Он ввёл новую составляющую в понятие «кино».
— Это такое… персональное кино. Личное кино.
— Он очень сопереживает.
— Я думаю, что он талантливый режиссёр. Я говорю это не потому, что сейчас оказался перед камерой. Это действительно то, что я думаю. Он — один из самых талантливых режиссёров своего времени.
— Стив не просто работает. Он исследует свою жизнь… через жизни других людей.
* * *
В конце 60-х — начале 70-х люди были гораздо более… доступны, гораздо более открыты, гораздо чаще делали то, что им хотелось делать, не боялись прислушиваться к своим чувствам. То есть с ними было гораздо проще общаться, и с ними можно было делать гораздо больше разных вещей.
В своих ранних фильмах я всё делал спонтанно. И также — в отношениях с людьми. Мои фильмы — это мой отклик на разных людей и разные ситуации. Так же, как это было и в живописи — я никогда не рисовал натюрморты и пейзажи. Мне всегда хотелось с чем-то взаимодействовать… С личностью, с ситуацией… Получать отклик.
Я не знаю… Наверное, самое интересное, что я мог бы придумать для себя в качестве своей деятельности — это наблюдать за людьми.
* * *
— Задумывая свои фильмы, я никогда не пытался найти нечто подобное, я просто не думал, что кто-то до меня уже снимал такие фильмы. Я считал свои фильмы продолжением своих рисунков. Вначале я снимал очень много. Многие из моих первых фильмов так и не были закончены.
* * *
— Двадцать седьмое февраля. Сорок второй день войны.
Это вид из моего окна. Я хочу передать тебе своё ощущение. Ты поймёшь его. Здесь очень тихо. И я живу в этой стране уже двадцать шесть лет.
* * *
— И мне тоже было больше нечего тебе сказать, дело было и во мне тоже… Мы тогда… Я тогда с головой ушла в свои проблемы и… Я не помню, мы потом с тобой что-нибудь снимали?
— Мы с тобой больше ничего не снимали.
— Я просто мелькала там-сям перед камерой, мы говорили о твоём фильме, ты тогда ещё книгу заканчивал… И ты ненавидел мою квартиру, потому что ничего не происходило на улице. Ты говорил: «Здесь слишком тихо». Ты хотел бы, чтобы у меня была квартира, из которой ты мог бы смотреть на улицу и видеть людей. Ты там работал и мы с тобой спорили по поводу других режиссёров, по поводу знакомых. Мы всё время работали и всё время спорили. И я… Ты знаешь, это было продуктивное время, продуктивное для нас обоих, но оно так и не вылилось ещё в одно кино…
* * *
— Это железнодорожная станция на 15-ой авеню?
— Её там больше нет, там сейчас проходит метро. Этого всего сейчас нет. Весь район очень изменился.
— А кто это едет на велосипеде со мной?
— Не знаю, кто-то из твоих друзей. С кем ты играл.
— Джуниор.
— Как ты сказал? Джуниор?… Возможно… Дата? Это март 45-го. Март тысяча девятьсот сорок пятого. Смотри, какая большая шляпа! Это была лиловая шляпа.
— Я вижу — здесь на фотографии вся семья.
— Да, перед домом. Похоже, что отец нарисовал звонок. Выглядит, как свежая краска… Ты на него очень похож… Если бы ты, Стив, носил такую шляпу, тебе бы очень шло. У тебя бы вся жизнь пошла по-другому, если бы ты носил такую шляпу. Возьми фотографию — будешь говорить, что это ты вот такой вот солидный человек… О чём ты думаешь, когда вспоминаешь его?
— О танце.
— О танце? А я вспоминаю большой карандаш, который он всегда носил в кармане и вдруг вынимал его и начинал что-то рисовать. Помнишь это?
Ага! Вот она, эта фотография! Сентябрь 49-го. Здесь ты какой-то растерянный. Ты выглядишь так, будто что-то забыл и пытаешься вспомнить. А здесь ты в форме. Помнишь? Ты и Дэнни? Дэнни и ты — вот. Это первый раз, когда вас привезли в военное училище. Вам ещё даже не успели выдать форму. Вас снимал Терри…
Ну вот, наверное, и всё, дальше пустые страницы.
* * *
— Лицо для меня — это центр экспрессии. Восприятие лица как зеркала. Зеркала, в котором видят себя другие люди. Зеркала, которое помогает им субъективно и эмоционально понять, что они хотят… Я снимал их в те моменты… в очень личные моменты, они не видели и не чувствовали меня, они были наедине с собой и разговаривали с собой. Я снимал их внутренний мир.
Кажется, что я всё время говорю о работе. Но моя жизнь — это не только фильмы. Или живопись. Или что-то ещё. Есть в ней ещё много разных вещей.
* * *
— Вживаясь в чью-то жизнь, я следовал ей, как плыл по течению. Иногда я терялся в реках чужих жизней…
* * *
— Сколько фильмов ты снял, Стив? Смотри… ещё лента, ещё лента… Зачем ты его снял? Ты думал, это будут смотреть? На это ты рассчитывал?
— Нет… Это мой… Это… Это моё обращение к себе.
— О’кей… Двоскин… Двоскин… ты, наверное, знаменитый…
1994
Перевод: Светлана Курина, 2001
Редактура: Милена Мусина, 2006
БОЛЬ — ЭТО…
ФИЛЬМ СТИВЕНА ДВОСКИНА
диалоговые листы
фрагменты
Стивен Двоскин. Это моё личное представление о боли. Понятие «боль». Что это такое? О чём это и зачем это? Боль имеет не только медицинское значение, её смысл не только в том, что человек заболел или поранился. Боль присутствует на всех уровнях нашей жизни — в религии, в спорте, в работе, в сексе, в развлечениях. И не столько боль сама по себе, сколько многочисленные её производные — удовольствие, амнезия, сожаление… Совершенно ясно, что боль зависит от того, как её ощущают, когда её ощущают, и как её выражают. Возникает вопрос — боль это простое или сложное понятие? Или это и то, и другое вместе? И что мы можем извлечь из боли? Когда вы проводите пальцем по дереву, вы чувствуете дерево. Если вам попалась заноза, вы чувствуете палец. Так работает боль. Она проникает снаружи во внутрь.
Как мы выражаем свою боль окружающим? Боль — это понятие физическое или умственное, или же и то, и другое одновременно? Это только эмоция или же только физическое ощущение? Боль — это негативное понятие, или же у неё есть и позитивные аспекты? Мы могли бы жить без боли, или всё же она для чего-то нам нужна? Боль ожесточает нас или же наоборот — помогает нам видеть какой-то другой смысл в жизни?
Мужчина 1.1 Ты подходишь и смотришь, что медсестра написала на стене. А там написано: «Проект этой недели — Боль. Боль — это то, что описывает пациент. Это именно так, как он говорит, и это именно там, где он показывает. Точка. Это определение боли, которым всегда руководствуется младший медицинский персонал. Это всё, что нужно знать о боли. Не вздумайте заглядывать в себя и добавлять что-нибудь от себя, не вздумайте усложнять, не пытайтесь анализировать. Мне кажется, доктора ведут себя именно так.
Женщина 1. Ты так думаешь?
Мужчина 1. Да, я так думаю. Ты сама раньше говорила, что используешь боль, чтобы ставить диагнозы. Но если ты используешь боль, чтобы ставить диагнозы, если боль ассоциируется у тебя с диагнозом, значит, ты относишься к ней формально.
Женщина 2. Боль очень трудно объяснить. Это нечто, с чем ты просыпаешься каждое утро. У меня никогда не бывает чувства, что я как следует выспалась. До несчастного случая я высыпалась, а сейчас — нет. Я могу провести десять часов в постели и всё равно проснуться, чувствуя… не чувствуя себя отдохнувшей. Так всегда… Моя проблема в том, что у меня постоянно болит голова. Если оценивать боль по десятибалльной шкале, то в обычные дни она у меня колеблется на оценке четыре, но в плохие дни доходит до семи-восьми баллов. А есть дни, когда я чувствую, что не могу больше выносить боль и не понимаю, почему я должна её выносить.
Боль — это нечто, что всегда с тобой. Нам говорят, что нужно пытаться не думать о боли. Но получается как раз наоборот. Она всё время с тобой. Пытаться осознать, что такое боль, гораздо правильнее, чем делать вид, что её нет. Боль — это нечто… И пусть её нельзя увидеть, но её можно объяснить словами. Например, хорошему другу. Но ты всегда знаешь, что твоя боль не проникнет в него. Потому что всё равно тебя никто не поймёт, кроме человека, который тоже ощущает хроническую боль. Я не знаю, как ещё вам её описать.
Женщина 3. Я помню людей в больнице. Казалось, что они совершают какие-то безостановочные бесконечно-повторяющиеся движения. Там была одна женщина… Она всё время ходила взад-вперёд по коридору. Шестьдесят — семьдесят раз. Несколько раз в день она проходила туда-сюда всю длину коридора. Туда-сюда, туда-сюда, туда-сюда. Я тоже совершала безостановочные движения. Везде и всегда, когда я садилась, я начинала раскачиваться. Я крепко сжимала себя за плечи, будто для того, что бы не выпустить что-то из себя, и начинала качаться. Мне кажется, что так проходили часы… взад-вперёд, взад-вперёд. Иногда я закрывала руками лицо. Думаю, что так я тоже могла бы сидеть часами… А ещё была одна женщина. У неё была привычка дотрагиваться до всех предметов, которые она видела. Как будто она хотела почувствовать всё, что было в этой комнате. Как будто она была слепая. Она дотрагивалась до стола, до стула, потом она шла дальше по стене, по всей комнате, дотрагиваясь до всего, что там было. Повторяющиеся движения, одно за другим, одно за другим.
Мастер тату (после того, как проткнула себе обе щеки спицей): Ну вот… Я могу говорить… как-то могу.
Стивен Двоскин (за кадром). Чем бы боль не являлась, наши описания боли строятся на базе уже существующего словаря терминов, которыми принято её описывать. Этот словарь всё время обновляется. Он создаётся на основе собственного опыта и собственной культуры восприятия. Для некоторых боль — это наказание, для других — возможность проявить мужество. И так далее.
Женщина 3. Я была очень больна и погрузилась в депрессию. Меня госпитализировали и назначили очень серьёзное лечение. Я помню, что я даже не могла говорить. Не могла пользоваться словами. А я привыкла постоянно пользоваться словами. И я люблю говорить. Но у меня не было слов, чтобы описать мои… невероятные страдания. Но кое-что я сделать могла — я могла нарисовать их. На терапевтических занятиях нас побуждали как-то выражать себя, не забиваться вглубь себя. И я попыталась нарисовать тот навязчивый образ, который являлся ко мне день за днём. Это был айсберг. Врачи никак не могли интерпретировать его так, чтобы я могла дать ему какое-то наименование, как-нибудь назвать мой рисунок. В тот момент я чувствовала себя безъязыкой — я не могла описать свои ощущения. Я не говорила. Я не функционировала так, как раньше. Я просто молча рисовала в этой больнице. Я думаю, что многие люди, страдающие душевными болезнями, так же чувствуют себя… изолированными.
Стивен Двоскин. Но они понимают, что является причиной их изолированности… или они не осознают свои ощущения как боль?
Женщина 3. Это не воспринимается как боль. Это воспринимается как дисфункция. Тяжёлая дисфункция. Это всё — функция и дисфункция. Каждое такое заболевание — нарушение функции, дисфункция. И если ты становишься слишком дисфункциональным, тебя нужно изолировать. Есть специальные больницы. Все лечат дисфункцию, никто не лечит боль, из-за которой эта дисфункция пришла. И всё, что вокруг делается, направлено на то, чтобы ты снова смог функционировать. На то, что можно с тобой сделать. А не на то, что в тебе происходит. Не на боль. Она здесь вообще не фигурирует.
Проститутка, затянутая в кожу (после того, как избила Двоскина сначала ремнём, потом прутом). О чём ты хотел со мной поговорить?
Стивен Двоскин. Что ты чувствуешь, когда бьёшь меня?
Проститутка. Возбуждение.
Стивен Двоскин. Ты хотела бы это повторить?
Проститутка. Определённо.
Стивен Двоскин. Ты хотела бы делать это со мной постоянно?
Проститутка. Может быть.
Стивен Двоскин. Как долго ты этим занимаешься?
Проститутка. Около десяти лет. И я всегда испытывала возбуждение.
Стивен Двоскин. Ты делаешь это постоянно? Так ты наслаждаешься сексуальной жизнью?
Проститутка. Да… да.
Стивен Двоскин. Сколько рабов у тебя в данный момент?
Проститутка. Я работаю с двумя, с каждым в своё время.
Стивен Двоскин. У тебя есть постоянный друг? Как он к этому относится?
Проститутка. Да, у меня есть постоянный партнёр, можно сказать, что это мой третий раб.
Стивен Двоскин. Тоже раб?… А тебе никогда не хотелось поменяться с ним местами?
Проститутка. Нет, никогда. Мне слишком нравится именно этот вариант.
Мужчина 2. Если у вас есть друзья, у которых затянувшаяся агония, а ты видишь каким может быть для них выход из этой агонии… Ты знаешь, что если они кое-что сделают, то смогут выбраться из этого своего состояния, и ты пытаешься убедить их сделать это. Но в случае с Элис, она не хочет ничего делать, потому что слишком погружена в себя. Она сейчас ничего не хочет. Она просто сидит на своей кровати в больнице, и… это всё очень тяжело. (Плачет.) Потому что я вижу, как она страдает, я вижу, что мой лучший в мире друг вот уже девять лет переносит самую ужасную боль, которая только есть, и не даёт себе возможности выбраться из неё. Если бы только я мог взять эту боль на себя, то я бы это сделал! И я чувствую, что… больше уже не знаю, что мне делать…
Стивен Двоскин (за кадром). Существует разница между болью публичной и болью личной. Первая — это то, что мы видим. Это внешние проявления боли. Вторая — это то, что мы чувствуем изнутри. И эту боль нельзя разделить с окружающими. Внешне мы можем выказывать боль, даже когда её нет, в других случаях мы можем скрывать свои страдания внутри.
Стивен Двоскин. Первый вопрос, который я вам задаю — вопрос о вашей боли.
Слабоговорящий мужчина (общается через женщину-переводчика). Я думаю, вы хотите спросить, насколько сильна моя боль. Практически никакой боли я не испытываю. Единственные болезненные ощущения у меня возникают утром. Когда я испытываю судороги в ногах. И это просто ужасно… (Поправляет переводчицу.) Нет, я сказал — это прекрасно.
Стивен Двоскин. Так вы испытываете ужасную или прекрасную боль?
Слабоговорящий мужчина. Я пользуюсь словом — «прекрасная». Но конечно же, она не прекрасная. Она прекрасная в том смысле, что она имеет чётко очерченные границы. И я знаю, что могу заставить её уйти. Потому что когда я встаю, она уходит. Когда я расслабляюсь, отдаюсь ей, она проходит. То есть это полностью контролируемая боль.
Стивен Двоскин. То есть в каком-то смысле она стала для вас нормой.
Слабоговорящий мужчина. Да. Это как у дантиста. Ты знаешь, что будет какая-то боль. Но ты можешь полностью расслабиться, и тогда всё будет в порядке.
Стивен Двоскин. Как вы называете эту боль, когда испытываете её?
Слабоговорящий мужчина. Я говорю ей: «Привет, Ничтожество!»
Стивен Двоскин. Вы называете свою боль ничтожеством?
Слабоговорящий мужчина. Да, потому что я над ней — главный. (Смеётся.)
Циркачка (после тренировки на верёвочной трапеции). Эти трюки поначалу очень болезненны. Даже вспрыгнуть на канат… даже сидеть на нём больно. Приходится сжимать ягодицы, чтобы уменьшить боль. Но всё равно не получается предотвратить боль полностью. Самое ужасное — это то, что репетировать приходится много. Каждый раз, когда ты отказываешься от заученных движений, делаешь что-то новое, ты можешь ободрать кожу на руках. А лазания по канатам вызывают… варикозные боли. Я их испытываю при движении. Это о том, что болезненно. Но когда ты увлечён этим во время представления, ты боли не замечаешь, ты захвачен своим выступлением. И это здорово. Но когда ты учишься, на репетициях, например, когда ты лежишь на спине на штанге — это болезненно. Ты чувствуешь, что боль поглощает тебя, а ты такая хрупкая. Но если ты не переборешь боль, ты никогда не сделаешь этого движения, поэтому это борьба, психологическая борьба, борьба, в которой ты должен победить боль. Звучит довольно мелодраматично, но это правда.
Стивен Двоскин (за кадром). Боль заставляет нас сфокусироваться на себе. Часто для того, чтобы избавиться от боли, ты должен пройти через всю эту боль. Для некоторых боль становится испытанием на способность преодолеть её. Тогда боль становится символом силы человека, силы его личности. Способом проверить и оценить себя.
Стивен Двоскин. Было ли у вас какое-нибудь предвкушение боли?
Мастер тату. Да, я ожидала, я предчувствовала очень сильную боль. И это был какой-то экстатический восторг, когда я поняла, что, продевая иголки через свою кожу, я ничего не чувствую. Это всё равно, что естественные отправления. Писать куда-нибудь или во что-нибудь. Ты чувствуешь процесс, но не чувствуешь боли. Это очень странное чувство.
Стивен Двоскин. Какие части вашего тела покрыты татуировкой?
Мастер тату. Практически всё тело. Буквально от лодыжек до запястий, все ноги, живот… на спине, правда, не так много. В основном спереди и на руках.
Стивен Двоскин. Вы сами её наносите?
Мастер тату. Почти весь дизайн — мой, но наносили рисунки другие люди. Очень трудно наносить татуировку и правильно растягивать свою собственную кожу, трудно сконцентрироваться в смысле боли и всего остального…
Стивен Двоскин. Какую-нибудь татуировку вы себе сами наносили?
Мастер тату. Да, руки до локтя я делала сама. Это первая татуировка, которую я сама себе сделала.
Стивен Двоскин. Я хотел спросить — вот вы мне рассказывали, как вы любите одеваться перед зеркалом…
Мастер тату. Всё верно…
Стивен Двоскин. Для вас это совершенно особенный процесс. Вы в это время ощущаете своё «я»?
Мастер тату. Я не знаю… Есть люди, которым необходимо сделать что-то со своей грудью, своим носом, какую-то пластическую операцию, чтобы чувствовать себя нормально. Я думаю, что… когда я выхожу из душа и начинаю сушить свои волосы, одевать свои украшения — я смотрю на себя в зеркало и мне нравится то, что я вижу. Я думаю, что я — мать самой себя, потому что я не родилась вот такой. Даже если мне нравится то, что я получила от природы, — такой, какая я есть, я создала себя сама. И я горжусь этим.
Стивен Двоскин. Вы сама создали свою собственную внешность… для самой себя.
Мастер тату. Да, безусловно. Безусловно. Конечно, можно сказать, что эта моя внешность — только для меня самой, потому что чаще всего я хожу в одежде с длинными рукавами, и люди не могут увидеть, как я выгляжу на самом деле. Но я горжусь этим. Это стоило мне нескольких лет боли… Денег, конечно, тоже, но это не главное, главное — это стоило мне боли и времени. Все эти процессы заживления идут очень долго.
Стивен Двоскин. То есть боль добавила ценности…
Мастер тату. Безусловно. Безусловно, это было очень важно для меня, потому что я считаю, что я должна была пережить боль, чтобы получить взамен всю эту бесконечную красоту моего тела.
Женский голос. Святая Тереза писала: «В руках его я увидела длинную золотую шпагу с железным остриём, раскалённым докрасна. Казалось, что этим остриём он несколько раз пронзал моё сердце. Он вонзался в глубины моего «я». Когда он прекратил терзать меня, я подумала, что не хочу расставаться с ним. И он оставил меня, пылающей великой любовью к Господу нашему. Боль была такой острой, что я застонала. И так велика была сладость чувств, вызванная этой необычной болью, что, единожды испытав её, никто не захочет с ней расстаться. Только теперь я всеми помыслами своими устремилась к Господу. Это не телесная боль, но духовная. Хотя тело тоже участвует в ней. И велика доля этого участия. Сила этой сладостной любви души к Господу своему так велика, что если кто-нибудь сочтёт, что я лгу, я буду взывать к милости господней, чтобы он даровал ему эти прекрасные переживания» 2.
Стивен Двоскин (за кадром). Арто писал: «Ты выходишь за пределы нормальной жизни. Ты — над этой жизнью. Ты постигаешь тайну, которую не дано постичь обычному смертному. Это находится за пределами восприятия нормального сознания. И именно за это человечество отказывается простить тебя. Ты не вписываешься в сознание людей, отравляешь его. Ты представляешь угрозу их стабильности. Ты испытываешь непрекращающуюся боль, которую невозможно причислить ни к одной из известных болезней, невозможно описать словами. Боль пульсирует и возникает то в одном, то в другом месте. Боль неизлечима. Эта боль за пределами человеческого воображения. Эту боль нельзя квалифицировать как боль души или боль телесную. Но она охватывает и то, и другое. И я разделяю твои страдания. И я спрашиваю тебя — кто посмеет лишить нас права на облегчение?» 3
Женщина 4. Это заставляет меня чувствовать, что если бы я могла, то я бы хотела вырваться из своего тела. Вырваться… Не знаю, мне кажется, что именно это испытывают люди, которые хотят совершить самоубийство. Возникает чувство — я больше не могу этого выносить. И это не на психологическом уровне, а на биологическом. Я хочу вырваться из моего тела, чтобы всё это меня больше не беспокоило. Это очень острое ощущение. И, слава богу, быстро проходящее. Я не знаю… если бы оно продлилось дольше, возможно я бы сделала это — выпрыгнула бы из окна. А насчёт слёз… Я не могу не плакать. Я говорю людям: «Простите, но со мной что-то происходит, мне надо поплакать». И я плачу. Потом это проходит. Я начинаю потеть.
Стивен Двоскин. Вы испытываете в это время боль?
Женщина 4. Я не знаю, что такое боль. Это приходит как боль, но это не боль. Не такая поверхностная боль. Это сразу как глубокая рана. Она где-то внутри. Это как… Я думаю, что это боль. Я не знаю, как объяснить разницу между болью и болью… Да, это боль. И она не является результатом моих действий, она просто приходит ко мне. Может быть, когда-нибудь проведут научные исследования — что происходит с женщиной во время менопаузы. Но для меня это просто невыносимо. Я не могу это выносить. И не могу это контролировать.
Стивен Двоскин. Что вам хочется сделать в этот момент?
Женщина 4. Выпрыгнуть из окна.
Стивен Двоскин. Вы говорили, что испытываете агрессию…
Женщина 4. Мне хочется распороть своё тело, отрезать себе пальцы, выдернуть свои волосы — вот, что я чувствую. Вы знаете, что такое агрессия. Только вы чувствуете агрессию против других людей. А моя агрессия обращена на меня саму. Это ужасное чувство. И я уверена, что оно имеет отношение к боли. Я не знаю, чем это ещё может быть. Это не нормально. Понимаете… это физические страдания, я это чувствую.
Стивен Двоскин. Что такое боль? Как вы описываете ее другим? Для вас это возможность проявить себя? Имеет ли она форму или размер или место?
Мужчина 3. Её можно описать как источник раздражения. Всё тело как будто горит огнём. Тело как будто кричит, как будто стонет, каждой его клеточкой ты чувствуешь боль… И ещё — вся эта нестерпимая, непереносимая боль сопровождается неотвязными мыслями. Я бы сказал, что меня начинают преследовать неприятные мысли, отвращение, раздражение — нервное напряжение достигает предела, оно граничит с перевозбуждением, — и что самое неприятное, ты не можешь от них избавиться. Это неприятные чувства ведут к неприятным мыслям. Это всё чересчур. И приходит такое состояние — это уже после всех напряжений и раздражений — когда даже малейший внешний раздражитель может сделать твоё поведение непредсказуемым. Иногда ты сидишь не шелохнувшись, и окружающим непонятна твоя полная неподвижность. Ты стараешься не думать ни о чём. Стараешься расслабиться, подчиниться телу, а не бороться с ним.
Женщина 3. В больнице была женщина, у которой развивалась ужасная головная боль и другие телесные боли. Она была в глубокой депрессии, так же как и я. И она жаловалась, и жаловалась на свою боль, и никто из тех, к кому она обращалась, не мог объяснить ей, почему она так страдает. Но она проводила снова и снова серьёзные диагностические обследования, которые ничего не меняли в её физическом состоянии. И я помню, как она сказала… У нас тогда было групповое занятие. Она сказала, что не понимает, как человек может выносить такую боль, что этому просто не может быть никакого физиологического объяснения. И она выглядела окончательно разуверившейся, потому что у её боли не было никаких физиологических причин для возникновения, но боль была. Её боль была абсолютно реальной. И она переживала её очень сильно. Нам часто приходилось прерывать занятия и ложиться лицом вниз, потому боли внезапно усиливались. Особенно головные боли. Так вот у неё были страшные головные боли. Как бы то ни было, она не могла жить, не понимая, что с ней происходит. Она вернулась домой (её отпустили на два дня) и покончила с собой в своём гараже. Отравилась угарным газом.
Стивен Двоскин (за кадром). Реальность нашей боли зависит ещё и от обстоятельств, в которых она проявляется. Если окружающие сомневаются в том, что у вас что-то болит, то вы сами начинаете в этом сомневаться, сомневаться в своей реальности. Под болью я понимаю не только физические ощущения, но и страдания, вызванные горем, потерей близких, вынужденным одиночеством.
Мужчина 4. Я думаю, что одна вещь может вам помочь. Нужно напоминать себе, что все эти эмоциональные ощущения, по-видимому, создаются в результате химических процессов, происходящих в мозгу. Так работает наш мозг. Электронное послание передаётся через нейропередатчики — крошечные химические соединения, передающие информацию. Трудно поверить, что вся эта ужасная боль — это всего лишь химический процесс в нашем мозгу. Но на самом деле это так. Также трудно вообразить себе, что чувство радости, веселья, удовольствия — тоже явления подобного рода, только, вероятно, происходящие в другом участке мозга, за него отвечают другие нейроны. Я думаю, даже проще представить себе, что такие эмоции, как горе и утрата, могут вызываться этими «плохими нейрохимическими событиями». И необязательно эти «события» отличаются от тех, которые ассоциируются с физической болью. Мы всегда должны помнить, что большинство наших эмоций имеет физиологическую природу. Подумайте о страхе. Если я полон страха, моё сердце колотится, кожа бледнеет. Организм автоматически отрабатывает эту эмоцию. Физическая боль вызывает такую реакцию организма… Набор реакций может быть у всех разный. Боль эмоциональная также ассоциируется с этим набором реакций. Поэтому если хроническая боль или какая другая ассоциируется со страхом, например, или с печалью, мы имеем дело со смоделированной картинкой. Трудно представить себе физическую боль в чистом виде, без эмоциональной составляющей.
Фернандо Рейес поёт по-испански песню-фламенко «Тюремщик» («Carcelero»), аккомпанируя себе на гитаре.
Тюремщик, тюремщик,
Тюремщик, тюремщик,
Отопри замки и
Открой дверь.
Отопри замки и открой дверь.
Потому что я не хочу сбиться с пути,
Потому что я не хочу сбиться с пути
Из-за чьих-то глаз
Из-за чьих-то глаз.
Я выйду на улицу в одиночестве,
Я выйду на улицу в одиночестве,
Терзаемый жуткой ревностью,
Терзаемый ревностью,
Потому что я не хочу задушить её,
Не хочу задушить её
Заплетёнными в длинные косы
Её длинными волосами.
Господи всемогущий, что за волосы!
Открывай, тюремщик,
Открывай сейчас же ворота,
Потому что я не хочу плачущим идти по улицам,
Потому что я не хочу плачущим идти по улицам,
Плачущим, как малое дитя.
Мужчина 1. Человек приходит и говорит: «У меня боль». Ты его спрашиваешь: «Она острая или тупая? Болит постоянно или же боль приходит и уходит? Она усиливается в какое-то время суток? Меняется ли она — усиливается или уменьшается — оттого, что вы наклоняетесь вперёд или назад?» Задавая эти вопросы, ты тем самым предлагаешь пациенту некие рамки, в которых он должен оценить свою боль. Так что если ваш пациент постоянно возвращается в больницу, скажем, у него проблемы с сердцем, то он говорит: «Здравствуйте, доктор, у меня острая боль вот здесь, в грудной клетке, ночью болит сильнее, чем днём, боль уменьшается, когда я отклоняюсь назад, и вообще проходит, когда я принимаю сердечные таблетки». Ты думаешь — да, этот человек уже общался с докторами, они его научили. То есть мы задаём пациенту эти рамки, в которых он может хотя бы описать боль. Не знаю, насколько это эффективно.
Ассистент доктора (за кадром). Здравствуйте. Кто вы? На что вы жалуетесь? У вас болят суставы, да? Как ваше имя?
Грэм Каннингтон (музыкант-ударник). Грэм.
Ассистент доктора. Кто вы, ещё раз?
Грэм Каннингтон. Грэм!
Ассистент доктора. Вы пришли на обследование? Проходите к доктору.
Доктор Роуфис (за кадром). Здравствуйте, добрый день. Я доктор Роуфис4. А вы, должно быть, мистер Каннингтон, верно?
Грэм Каннингтон. Да, доктор….
Доктор Роуфис. Артур Роуфис… Я бы хотел обследовать вас, если вы не возражаете. Прилягте, пожалуйста, на кушетку. Вы напряжены?
Грэм Каннингтон. Нет.
Медсестра (за кадром, параллельно). Вы испытываете трудности при ходьбе? … Вам трудно садиться?.. Вы не можете согнуться?
Доктор Роуфис (Г. Каннингтону). Пожалуйста, прилягте на кушетку, и я попросил бы вас раздеться. Если вы не возражаете, я бы попросил вас сначала снять верх, потом медленно снимите брюки и ложитесь на кушетку. Постарайтесь вытянуться, как можете. Сначала я попрошу вас сделать глубокий вдох и задержать дыхание. Держите, сколько можете. Так, хорошо. Теперь медленно поднимайте правую ногу, сгибая правое колено. Смотрите, как у вас это хорошо получается. Можете потянуть на себя правую ступню? Попробуйте повращать ею. Так, понятно. Как насчёт левой ступни? Это у нас лучше получается, правда? Можете вытянуть обе ноги, потянитесь, ещё потянитесь. Отдохните немного. Теперь садитесь. А теперь — как будто вы отталкиваетесь правой рукой от правой ноги. Сильнее толкайтесь, сильнее! Ещё сильнее! Хорошо. А теперь сделаем совсем простое упражнение — дотроньтесь указательным пальцем левой руки до носа. Так… так… держим палец. Теперь закрыли глаза. Нет, нет, не подглядываем. Не подглядываем, глаза закрыты, держим палец, держим. Теперь указательным пальцем правой руки дотронулись до меня. Где я?… Всё, можете открывать глаза. Продолжайте движение своего пальца, дотроньтесь до моего пальца. Теперь — вверх, вниз, вправо, влево, очертили круг, дотронулись до меня. Неплохо. У вас хорошая реакция. (Реплика в сторону, очевидно, медсестре.) У меня такое впечатление, что он увлёкся обследованием и забыл о своей боли. Иногда это срабатывает — отвлечение пациента. Многие свято верят в этот процесс: обследование — диагноз — лечение — снятие боли. Может быть, так и происходит из-за этой веры?…
Медсестра (за кадром, параллельно). Он приходит сюда каждые полгода с одними и теми же жалобами. Он проходит курс лечения, уходит, потом снова всё повторяется.
Доктор Роуфис. Если предположить, что лечение может доставлять удовольствие, то можно сказать, что ему это понравилось.
Грэм Каннингтон. Очень трудно дать описание боли. Я думаю, что это очень трудно. Потому что её на самом деле не существует. Она существует только в данный момент, а в следующий момент — это уже что-то другое.
Стивен Двоскин. Как вы называете свою боль? Кто-то зовёт её «ничтожеством», кто-то говорит ей: «ах ты, собака!»…
Грэм Каннингтон. Я называю её… жизнью. Я не отношусь к ней, как к чему-то негативному. Это часть моей жизни. Часть меня. Да… Я не отделяю её от себя.
Стивен Двоскин (за кадром). Кому из нас удалось понять структуру этого сложного, хрупкого и неоднозначного понятия — боль? Вызван ли наш смех отсутствием боли в тех ситуациях, результатом которых должна была стать боль? А смех является великим производителем боли.
Стивен Двоскин (за кадром). Обсуждая, что такое боль, вы неизбежно будете наталкиваться на противоречия. Боль — это восприятие, зависящее от наших представлений о разных вещах. Каждый из смыслов, придаваемых боли, характеризует индивидуума или группу индивидуумов, которые это определение формируют. Даже предчувствие боли может быть более болезненным, чем сама боль. Боль — это ребус, тайна, нечто, что включает в себя все эти определения, но не исчерпывается ими.
Стивен Двоскин. Почему вы думаете, что я так ни к чему и не пришёл?
Мужчина 1. Почему я думаю, что вы ни к чему не пришли?
Женщина 1 + Стивен Двоскин (одновременно). …Что мы ни к чему не пришли.
Мужчина 1. Мы ни к чему не придём… Потому что я чувствую… Нет, это так же трудно описать, как и саму боль. Не знаю. Я просто чувствую несостоятельность наших попыток. И дело не в вас… Всякий раз, как вы задаёте вопрос по поводу боли — физической или духовной, — мы видим её в восприятии врача или пациента. Они отвечают словами. Я, например, отвечал на основе впечатлений, которые я получил. Я вспоминал конкретного пациента, когда отвечал на конкретные вопросы. И мне пришло в голову, что ведь я мог сказать вам совсем другое, это зависело только от того, какой пациент пришёл мне в голову в тот момент, когда я отвечал на вопрос. Вы скажете — если вы осмотрели сто пациентов, у каждого что-то болело, вернее, осмотрели сотни людей с их различными болями, вы можете остановиться и сделать какое-то обобщение. Я мог бы. Но я не могу. Почему я не могу сделать обобщение?
1997
Перевод: Светлана Курина, 2001
1 Так как в фильме отсутствуют титры, представляющие его участников, то в данном тексте многие интервьюируемые (кроме тех, кто сам представился в кадре по имени или чья профессия не вызывает сомнений) определены просто как Мужчина (Женщина) с приданным ему (ей) номером в порядке их появления в фильме.
Ниже мы предлагаем список всех интервьюируемых лиц и других участников фильма, приведённый Двоскиным в финальных титрах: Tina A. Art, Jon Blake, Gemma Bukowska, Bee Burgess, Stuart Chesnais, Beatrice Cordua — Sch?nherr, Graham Cunnington, Melanie Davis, Dr. Jonathan Edgeworth, Edna Fahey, Julie Forman, Liz Grenchix, Marianne Grove, Mike Henley, Roland Humphrey, Helen Humphrey, Alex Kingston, Vanessa Lee, Mac MacDonald, Cathy McKenzie, Helen Rasmussen, Fernando Reyes, Tota, Frances Mary Turner, Stephen Dwoskin and Dr. Charles Pither (Pain Management Consultant, St. Thomas’ Hospital)
2 Святая Тереза цитируется в фильме по тексту статьи Марии Бонапарт, опубликованной в «Revue Francaise de Psychoanalyse», 1948, No.2. Информация дана по тексту финальных титров фильма.
3 В фильме цитируется фрагмент эссе Антонена Арто «General Security: The Liquidation Of Opium», 1925. Информация дана по тексту финальных титров фильма.
4 Фамилия доктора, возможно, расслышана неверно. В тексте оставлен вариант, предложенный переводчиком.
Редактура, примечания: Милена Мусина, 2006